Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Александрович Старинщиков

«Главное — завалить, а там — затопчем, — упражнялась журналистка в статье, негодуя по поводу народного недовольства. Вероятно, она сравнивала народ с муравьями, собравшимися охотиться на слона, и данное обстоятельство ее изумляло. — Готов встать рядом и вместе гореть за идею, — продолжала она кудахтать на газетной странице, — Пламенная речь, огонь в глазах. Возможно, вы тоже знаете способ, как споить соседа?»

Это был явный бред, ничем не подкрепленный. Народ явно этого не заслуживал, однако это напечатали в газете и предлагали изумляться за компанию.

— Дочка, у меня в квитанции всегда какие-то долги выставляют, — говорила старушка у соседнего окна.

— Не обращайте внимания — это так юристка работает, — успокоили ее из окошка. — Это не ваш долг, это они вам должны… Вы им позвоните и узнайте.

— Хорошо, хорошо, дочка. Ох, простите меня, что я так долго, — старуха берется за костыль и уходит.

— Мне надо за июль, а мне за июнь отметили — сидят, башками вертют! — ворчит другая.

Подошла моя очередь удивляться: потому что стоимость услуг ЖКХ почему-то опять повысилась. Горячей воды давно не было, однако за нее предлагалось уплатить по полной программе. Я вынул кровные и уплатил: спорить с тетками, сидящими за пластиковыми окнами, было заранее проигрышным делом.

Отойдя от окошка, я положил газету перед носом охранника и вдруг понял, что существует еще один объект, который срочно надо обследовать. Надлежало сделать ревизию местности вокруг особняка, в котором жил Паша-Биатлонист. Убийца сидел в изоляторе, тогда как его гнездо оставалось на прежнем месте. Хозяин собирался расстаться с ним неизвестным науке способом — оставаясь в следственном изоляторе и не прибегая к помощи представителя. Вероятно, бандит считал, что ему подвластны государственные структуры.

Вернувшись домой, я пообедал и сел за конспекты, собираясь в этот же день прочитать весь материал, который мне предстояло заучить перед завтрашним экзаменом по уголовному праву, однако наука не лезла в голову: стоило мне открыть страницу, как строчки тут же поплыли перед глазами, натыкаясь одна на другую. Это было результатом мозговой слабости: истекшую ночь я плохо спал, возвращаясь мысленно к разговору с Мишкиной соседкой. Если ей верить, то выходило, что Люська — замечательная стервоза. Другого имени она не заслуживала, поскольку, кроме денег, ничего не хотела знать.

Соседка была права: Люська настолько любила хрустящие бумажки, что Мишка фактически не вылезал из командировок. Ей, вероятно, казалось, что командировка на Кавказ — это как поход на рыбалку.

Устав бороться со сном, я упал на диван, тут же уснул и сразу увидел Козюлина. Мишка стоял перед взводом солдат и давал последние указания, ссылаясь на приказ командира взвода — тот лежал в кустах с перебинтованной ногой и скрипел зубами.

— Светильник для тела есть око, — говорил Мишка. — Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло…

Мишка смотрел в крохотную книжку и читал из нее.

— Если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?

Он посмотрел на подчиненных и продолжил:

— Никто не может служить двум господам: ибо одного будет ненавидеть, а другого любить… Не можете служить богу и мамоне… Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться…

Потом он, не отрывая взгляда от книги, перевернул пару листов в обратном направлении и снова продолжил:

— Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй… — Книга опять шелестела, и голос звучал: — Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Не бойтесь… ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано…

Закончив читать, Мишка обернулся, закрыл крохотное евангелие и протянул его мне. Потом стал отдаляться, оставив мне солдат. И так удалялся, пока совсем не растаял в поле.

С трудом, сделав над собой громадное усилие, я проснулся и продолжил думать о Мишке. Казалось, тот предостерегал меня о чем-то. Крохотный томик Евангелия лежал на прежнем месте — на столе, рядом с монитором компьютера.

Поднявшись с дивана, я отправился на кухню, выпил кофе и вернулся к письменному столу. Теперь строчки не плыли перед глазами. Практически весь материал был прочитан за какие-то пять часов. Мало того, материал сохранился, словно на диске компьютера, и я был теперь уверен, что смогу защитить диплом.

А ближе к ночи, когда тень от дома напротив упала на наши окна, а сумерки окончательно сгустились, я снова собрался на улицу. Матушка гремела на кухне посудой, так что я надеялся выскользнуть незамеченным.

— Далеко ли собрался? — прозвучало у меня за спиной.

— Недалеко тут, — придумывал я на ходу. — Туда и обратно.

— Не забывай, скоро защита.

Спорить с родительницей в сию минуту было неосмотрительно. Взявшись за ручку, я выскользнул за дверь. Если б я даже рассказал матери про сон, все равно она ничего не поняла бы.

Добравшись троллейбусом до Волжского косогора, я вышел на остановке и дальше отправился пешком. Этот район назывался Майской горой. С давних времен у подножия горы сажали картошку, а в сосновом бору собирали опят и рыжиков. Теперь здесь располагались кирпичные дома, стилизованные под старину, — с башнями и флюгерами над железными крышами.

Поместье Паши-Биатлониста находилось дальше всех и вовсе не у Волжского косогора — до него было не меньше километра. Впрочем, с верхнего этажа наверняка был виден и мост, и Нижняя Терраса с белыми многоэтажными домами, и даже ложбина с болотцем и речкой.

В кармане у меня лежал пакетик молотого перца и баллончик со слезоточивым газом, подаренный запасливым дядей. Василий Степанович считал, что если в кармане лежит германский газ, то человек застрахован от неприятностей.

Дом оказался обнесен высоким забором из стальной высечки. Меня могли здесь заметить, поэтому я пробирался вдоль дороги среди сосняка. В здании не было признаков жизни — ни света, ни звука. Будь здесь собака, она давно бы затявкала.

Темные окна лишь подтверждали тот факт, что Паша Коньков по-прежнему оставался под стражей. Но дом мог оказаться под охраной, так что я слегка углубился в лес и тут же наткнулся на возвышение в виде раскидистого сучкастого дуба. Цепляясь за бугристую кору, я взобрался наверх и оказался среди ветвей, расходящихся в виде чаши в разные стороны. Дом Конькова виднелся как на ладони. Я откинулся спиной в пушистые ветви и стал наблюдать за домом, зловеще блестевшим потухшими окнами. Среди ветвей можно было даже вздремнуть. При необходимости.

Возможно,